Ступко М. Ю. Трансформация отношения России к Европейскому суду по правам человека в период с 
1998 по 2019 гг. // Скиф. Вопросы студенческой науки. 2019. №9 (37). С. 253-258

В последние годы среди российских политиков все чаще звучат высказывания о том, что Россия не должна поддаваться давлению со стороны стран Запада в их попытках повлиять на изменение национального законодательства. Основным аргументом в подобных высказываниях служит то, что такие попытки являются вмешательством во внутренние дела, и их необходимо пресекать во благо защиты государственных интересов. В 2015 году данная позиция была подкреплена Постановлением Конституционного суда Российской Федерации[1], согласно которому, в случае противоречия решений ЕСПЧ положениям Конституции РФ, национальное законодательство обладает преимуществом. Тем не менее, относились ли российские власти с предубеждением к идее о том, что ЕСПЧ может указывать на несовершенства законодательства и даже обязывать устранять их, изначально, или же это является тенденцией последних лет?

Если проанализировать дискуссию[2], состоявшуюся во время заседания Государственной думы РФ 20 февраля 1998 года, то становится очевидно, что подобная позиция имела место даже в то время. Однако в тот период это выражалось в форме опасений, что, исходя из принципов верховенства международного права, законы РФ, противоречащие ЕКПЧ, утратят силу. При ратификации Конвенции были сделаны оговорки[3] относительно законов, устанавливающих порядок ареста и содержания под стражей лиц, подозреваемых в совершении преступления, а также ареста, налагаемого на военнослужащих в качестве дисциплинарного взыскания. Несмотря на наличие механизма, позволявшего принять аналогичные оговорки в отношении всех законодательных актов, положения которых противоречили нормам Конвенции (по одним оценкам, их было семь, по другим, общее количество достигалосорока), исключений для остальных из них предусмотрено не было. По всей видимости, это следует трактовать как изначальное намерение властей провести реформу законодательства с целью приведения его в соответствие с принципами ЕКПЧ. Несмотря на то, что в 1998 году звучали отдельные комментарии противников ратификации Конвенции, в целом она была воспринята позитивно. Об этом можно судить, в том числе, по результатам голосования: из 307 депутатов Государственной думы, присутствовавших на заседании, только 11 высказались против, 2 воздержались, и 294 человека проголосовали за ратификацию.

Аргументы “за” базировались на уверенности в том, что России необходимо национальное законодательство, которое соответствовало бы нормам современного международного права. Совет Европы в данном случае мог способствовать обмену опытом и налаживанию связей, а более четко сформулированные определения и прецеденты, накопленные ЕСПЧ за 40 лет работы, — уточнению российских правовых норм. Подобное мнение высказывали И.С. Иванов, В.П. Лукин, В.Д. Филимонов и другие. Значительная часть дискуссии была посвящена недостаткам судебной и пенитенциарной систем РФ. Отдельные докладчики указывали на то, что ЕКПЧ могла бы носить нормообразующий характер при проведении реформ в данных сферах. Еще одним фактором было то, что граждане РФ получали возможность отстаивать свои права и свободы как на территории страны, так и в Европе.

Тем не менее, вступление ЕКПЧ в силу на территории РФ служило также более прагматичным целям. Основным аргументом в пользу Конвенции, по мнению многих депутатов, являлось то, что вступление в Совет Европы обеспечило России надежную площадку для защиты национальных интересов, а также помощи русскоговорящим гражданам других стран, главным образом, Эстонии, Латвии и Литвы. Такую позицию занимали, в частности, И.С. Иванов, А.П. Андреев и С.А. Глотов.

Аргументация противников ратификации ЕКПЧ относилась преимущественно к экономической сфере. Так, А.М. Макашов выражал неудовлетворение тем фактом, что Россия не получает финансовых выгод, как в форме субсидий со стороны Совета Европы, так и в виде создания “режима благоприятствования” для России в качестве компенсации за односторонние уступки. Более того, как и его коллега из ЛДПР В.Г. Вишняков, он считал, что Россия несет экономический ущерб, поскольку принимает на себя обязательства по выплате компенсаций репатриированным и возврату собственности региональным организациям.

Отдельным вопросом на повестке дня являлось уже упомянутое ранее соотношение норм ЕКПЧ и внутреннего российского законодательства, а также международных договоров СНГ. Возможные варианты действий в случае обнаружения расхождений варьировались от предложения отложить ратификацию до тех пор, пока российское законодательство не будет приведено в полное соответствие с принципами Конвенции, до провозглашения приоритета международных договоров СНГ.

Из данной дискуссии можно сделать вывод о том, что уже в 1998 году среди политических деятелей существовали различные мнения по поводу целесообразности вступления в него. Противники настаивали на том, что, помимо отсутствия явных экономических выгод в настоящем и их перспектив в будущем, также возможно обострение международных конфликтов в случае спора о верховенстве тех или иных норм. Проницательной можно счесть точку зрения А.М. Макашова, который полагал, что принятие на себя обязательств по соблюдению принципов Конвенции в перспективе может привести к санкциям в случае, если обеспечить их выполнение не удастся. Уже два года спустя делегация России в ПАСЕ была временно лишена права голоса в связи с военными действиями в Чечне.

Тем не менее, несмотря на разнообразие подобных аргументов, количество депутатов, возражавших против ратификации ЕКПЧ, было невелико: 3,58% от общего числа проголосовавших. Очевидно, что в 1998 году российские политики испытывали определенный оптимизм в отношении сотрудничества с Советом Европы. Подобное отношение происходило как из возможности укрепить свои позиции и продвигать государственные интересы на новой международной площадке, так и из понимания, что российское законодательство, во многом заимствованное из советского прошлого, является устаревшим, несмотря на все попытки реформировать его, опираясь только на собственные силы. Даже при том, что поставленные задачи отчасти носили прагматичный характер, в дискуссиях о ратификации ЕКПЧ большое внимание уделялось таким целям как возможность для граждан получить защиту в случае нарушения их прав со стороны государства, а также заимствование опыта европейских государств в создании правовых норм, которые позволили бы предотвратить такие нарушения. Количество законов, противоречивших принципам ЕКПЧ, однако не включенных в перечень оговорок, позволяет судить о намерениях руководства страны провести масштабные реформы при поддержке ЕСПЧ.

Сложной темой на тот момент оставался вопрос о ратификации Протокола № 6 “Относительно отмены смертной казни”. Законодательный запрет на смертную казнь в условиях, когда большая часть граждан считает, что она необходима и служит обеспечению безопасности, по мнению властей, мог спровоцировать общественные волнения. С целью предотвращения их был введен мораторий, который, с одной стороны, потенциально мог быть отменен с помощью более простой процедуры, нежели полный запрет, с другой стороны, был призван способствовать адаптации общества к отсутствию смертной казни как практики. По мере развития общественного сознания, в котором принципы гуманизма и необходимость соблюдения прав человека были бы глубоко укоренены, планировалось ввести абсолютный запрет на смертную казнь. Спустя двадцать лет можно констатировать, что на практике данная политика оказалась достаточно рациональной: соцопросы среди населения показывают, что процент людей, выступающих за возвращение к применению высшей меры наказания в прежнем или расширенном объеме, существенно сократился[4]. Таким образом, даже несмотря на то, что смертная казнь не была законодательно запрещена, отказ от ее фактического применения можно рассматривать как шаг, предпринятый российскими властями с целью создания государства, в котором права человека соблюдались бы неукоснительно.

В начале 2000-х гг. точка зрения, согласно которой сотрудничество с ЕСПЧ призвано помочь России реформировать устаревшее и противоречащее нормам ЕКПЧ законодательство, а потому является необходимым, продолжала сохраняться. Так, в 2000 году В.В. Путин придерживался следующей позиции: “[нами] была признана юрисдикция Европейского суда по правам человека. И сегодня надо обратить особое внимание на те проблемы российской судебной системы, которые могут вызвать возражения Европейского суда, прежде всего это соблюдение разумных сроков судебного разбирательства”[5].

Однако начиная с 2002 года ЕСПЧ начал выносить решения по делам против России, первым из которых стало постановление по делу “Burdov v. Russia”. Оно положило начало целому ряду других решений, многие из которых являлись резонансными не только для российских граждан, но также и для мирового сообщества, в частности, дела, связанные с действиями российских войск в Чечне. Значимым событием стала подача иска по делу ЮКОСа в 2004 году, несмотря на то, что власти позиционировали его как исключительно внутригосударственное и не могущее быть подверженным международному разбирательству. Дела о применении пыток и ненадлежащих условиях содержания, заключенных вскрыли множество несовершенств пенитенциарной системы РФ. В то время как в ответ на постановления ЕСПЧ произошли некоторые улучшения: бытовые условия в тюрьмах были постепенно улучшены, отдельные положения национального законодательства подверглось реформам, тем не менее, глобальных изменений не последовало. Для того, чтобы удовлетворить требования ЕСПЧ и предотвратить подачу новых исков, аналогичных тем, решения по которым были вынесены ранее, требовались реформы, призванные полностью трансформировать судебную и пенитенциарную системы. Несмотря на то, что ранее российские политики подтверждали свою готовность пойти на подобный шаг, спустя несколько лет их высказывания стали более осторожными. Так, например, В.В. Путин в 2007 году утверждал, что “наличие правозащитных организаций, таких институтов, как Европейский суд по правам человека, – это крайне важная составляющая сегодняшнего глобального мира. И думаю, что мы в России должны прислушаться к той критике, которая звучит в наш адрес. … Мы все вместе должны думать над этим и вместе их решать. Но когда кто‑то встает в позицию менторства и поучения – это для нас неприемлемо” [6].

В дальнейшем ситуация продолжала усложняться. В мае 2010 года ЕСПЧ принял решение в отношении дела “Kononov v. Latvia”, согласно которому уголовное преследование В. Кононова, убившего 9 мирных жителей в ходе Великой Отечественной войны, являлось правомерным. Это событие получило негативные оценки со стороны МИД и Минюста России, а также целого ряда российских политиков, в частности, Д.А. Медведева. Государственная дума РФ приняла заявление, согласно которому данное решение “может быть рассмотрено не только как опасный судебный прецедент и изменение правовых подходов к оценке событий Второй мировой войны, но и как попытка инициировать пересмотр решений Нюрнбергского трибунала” [7].

В октябре 2010 года было принято постановление ЕСПЧ по делу “Konstantin Markin v. Russia”, в соответствии с которым Россия допустила нарушение статьи 14 ЕКПЧ, отказывая мужчинам-военнослужащим в отпуске по уходу за ребенком [8]. Европейский суд не счел вескими аргументы, приведенные Конституционным судом РФ, в частности, о том, что такое положение проистекает “из весьма ограниченного участия женщин в осуществлении военной службы и из особой связанной с материнством социальной роли женщины в обществе”. Критика решения Конституционного суда вызвала бурную реакцию среди российских юристов. А.И. Ковлер высказался на этот счет следующим образом: “аргументы, приведённые российским Конституционным Судом, являются более убедительными и реалистичными, чем аргументы Европейского Суда …. Нельзя утверждать, что решение о предоставлении права на отпуск по уходу за ребёнком военнослужащим-женщинам при одновременном отказе в предоставлении этого права военнослужащим-мужчинам явно лишено разумного обоснования” [9]. В.Д. Зорькин, председатель Конституционного суда РФ, полагал, что “лучшее знание национальными властями своего общества и его потребностей означает, что эти власти в принципе занимают приоритетное положение, в отличие от международных судов, для оценки того, в чем состоит публичный интерес. … Когда те или иные решения Страсбургского суда сомнительны с точки зрения сути самой Европейской конвенции о правах человека и тем более прямым образом затрагивают национальный суверенитет, основополагающие конституционные принципы, Россия вправе выработать защитный механизм от таких решений. Именно через призму Конституции должна решаться и проблема соотношения постановлений КС и ЕСПЧ“[10].

Ответом на данное решение ЕСПЧ послужил законопроект о внесении изменений в УПК и АПК, предложенный в июне 2011 года к рассмотрению Государственной думой РФ. Согласно этому проекту, в случае признания ЕСПЧ российских законов не соответствующими нормам Конвенции, эти законы должны повторно рассматриваться Конституционным судом. Если же он сочтет их не противоречащими Конституции, то пересмотр данных законов не потребуется. Однако компенсации заявителям, назначенные ЕСПЧ, должны быть выплачены. Данный законопроект вызвал критику со стороны Совета Европы, а также ряда российских юристов и государственных деятелей. Как следствие, рассмотрение его было приостановлено на неопределенный срок. Тем не менее, после того, как 31 июля 2014 года Европейский суд принял решение о выплате акционерам ЮКОСа суммы в размере 1 866 104 634 евро, депутаты Госдумы обратились в Конституционный суд за разъяснениями о том, каким образом должны выполняться предписания ЕСПЧ. В июле 2015 года Конституционный суд вынес постановление, согласно которому Россия вправе не исполнять решения Европейского суда в том случае, если они противоречат принципам Конституции РФ. В отличие от предложенного ранее законопроекта, в этом случае существовала возможность отказаться от выплат истцам, даже если ЕСПЧ присуждал компенсацию. Данное постановление было поддержано принятыми в декабре того же года поправками к Закону о Конституционном суде РФ[11]. 19 января 2017 года вышло отдельное постановление Конституционного суда, согласно которому решение ЕСПЧ по делу ЮКОСа не может быть исполнено[12].

Еще одним фактором, усложнившим отношения РФ и ЕСПЧ, стали санкции, введенные ПАСЕ после присоединения к России Крыма и начала войны на Донбассе. Тот факт, что в 2014 году Россия потеряла право голоса, а также право возглавлять комитеты и участвовать в работе руководящих органов Совета Европы, привел к заметному усилению критики со стороны российских властей. Как сообщила В.И. Матвиенко, “для нас решения Европейского суда не будут легитимными, если российская делегация не вернет себе право голоса в Парламентской ассамблее Совета Европы”[13].

Даже после возвращения России в ПАСЕ летом 2019 года динамика отношений между РФ и ЕСПЧ не претерпела существенных изменений. После того, как в августе текущего года было вынесено постановление о том, что Россия нарушила несколько пунктов Конвенции в резонансном деле Сергея Магнитского, государственные власти продолжают выступать с критикой как данного решения, так и политики ЕСПЧ в целом.

Таким образом, отношение России к Европейскому суду эволюционировало от оптимистичной уверенности в том, что при его содействии удастся реформировать законодательство, а также судебную и пенитенциарную системы, к неудовлетворенности тем фактом, что российские законы, а также постановления Конституционного суда, подвергаются критике. В то время как ранее российские политики рассматривали обращение в ЕСПЧ как возможность для граждан защитить свои права и свободы, позднее решения Европейского суда, в частности, предусматривающие изменение законодательства, стали рассматриваться как вмешательство во внутренние дела. Как следствие, это привело к односторонним изменениям принципов сотрудничества без повторного подписания Конвенции с внесением новых оговорок. С момента выхода постановления Конституционного суда в 2015 году международные договоры утрачивают свое преимущественное действие в том случае, если они признаны противоречащими положениям Конституции. Несмотря на то, что на практике такая возможность применяется редко, это повлекло за собой определенное снижение роли Европейского суда в российской нормотворческой деятельности.